— Какие проблемы? — ухмыльнулся Батлер. — Друзей подставлять не стоит. Обоз и так будет нашим, но только там, за Тусоном. Пока прихватим только вола — не оставаться же без мяса?!

— Будете им платить? Вряд ли им придет на ум продать животное.

— Что ты плетешь, Пэдди? Если мы чего берем, никогда не платим. Никогда! Одно исключение — это ты, наш скупщик. Мы даже закрываем глаза на твой обман. Впрочем, люди из фургонов едва ли окажут нам достойное сопротивление. У них четыре погонщика, которые не в счет, два парня верхом да скаут, нанятый эмигрантами. Но что сделает один скаут против дюжины крепких ребят? Он-то и получит первую пулю. От тех, кто в фургонах, думаю, не стоит ждать ничего серьезного. Небось, одни бабы со скарбом. Позади обоза, правда, маячила какая-то фигура с ружьишком наперевес, не то женская, не то мужская — не разобрать. Кажется, из-под пальто сабля торчала. Я заговорил с этим типом, но в ответ услышал что-то невразумительное, кажется, по-немецки.

— Если захватите обоз, надеюсь, про меня не забудете?

— Как обычно. Условия можем обсудить прямо сейчас.

В этот момент из хижины выплыла негритянка, готовая обслужить гостей, и оба собеседника перешли на шепот. Остальные, казалось, не обращали внимания вообще ни на кого. Их голоса зазвучали еще громче, когда пустые бутылки бренди снова были наполнены.

Местные индейцы предпочитают обходить стороной кабак ирландца. Им не нравятся шумные компании белых, и природное чутье верно подсказывает краснокожим, что лучше держаться подальше. На это действительно имелись веские причины. Ирландец, называя приезжих «искателями», имел в виду тех самых грабителей, что давно снискали дурную славу на юге Аризоны. Они появлялись где угодно, успевая переноситься с места на место столь быстро, что никому, даже линчевателям, ни разу не удалось реально напасть на их след.

Внезапно шум у хижины стих, и все присутствующие не без удивления уставились на новых гостей, верхом приближавшихся к дому. Один только вид этих трех всадников сразил бы наповал кого угодно.

Они спешились и направились прямо к пустому столу, не обращая на присутствующих никакого внимания.

Первый из них был маленьким, но очень толстым. Из-под уныло повисших полей фетровой шляпы, цвет, возраст и прежнюю форму которой определить было невозможно, и из дебрей черной бороды выглядывал устрашающих размеров нос, способный послужить отличной тенью любым солнечным часам. Кроме этой несомненной достопримечательности, видны были лишь два маленьких и подвижных глаза. Пока они с чрезвычайным плутовством пробегали по хижине, скрытый взгляд уже успел прощупать всех до одного двенадцать искателей.

Остальную часть тела толстяка до колен скрывала старая куртка из козьей шкуры. Скроенная явно на великана, куртка целиком состояла из лоскутов и заплат, придавая маленькому пришельцу вид ребенка, который, к собственному удовольствию, впрыгнул в домашний халат отца. Из-под куртки торчали две сухие, серпообразные ножки, воткнутые в обшитые бахромой донельзя изношенные леггины, из которых человечек вырос лет двадцать назад. При этом ступни его ног утопали в огромных индейских мокасинах, о размере которых в Германии сказали бы: «Пять шагов — и уже за Рейном». В руке он держал флинт, похожий скорее на палку, срезанную где-то в лесу.

А его лошадь? Нет, о лошади и речи нет, это была мулица, да такая старая, что ее ближайшие предки щипали травку, наверное, сразу после всемирного потопа [3] . Длинные уши, с которыми ветер мог творить то же, что и с флюгером, были совершенно лысые. Гривы у мулицы вообще не наблюдалось, ужасно сухой хвост — голый обрубок, в котором торчало не больше дюжины волосков. Но глаза животного светились, как у молодого жеребца, а бойкость мулицы у знатока могла вызвать восхищение.

Следующий персонаж, подошедший к столу, выглядел не меньшим чудаком. Казалось, что обладатель бесконечно длинной, сутулой и костлявой фигуры не видел впереди ничего, кроме собственных ног, длина которых любому могла внушить настоящий страх. На свою охотничью обувку он нацепил кожаные гамаши, натянув их выше колен. Одет он был в тесный камзол, перетянутый широким поясом, на котором, кроме ножа и револьвера, болтались всякие мелочи, столь необходимые в прериях Запада. С его широких, угловатых плеч свешивалось шерстяное покрывало, нити которого расползлись едва ли не все. Коротко остриженную голову венчало нечто совершенно неописуемое: не то шапка, не то шляпа, а может, платок… На плече висело старое, длинноствольное ружье, издали казавшееся скрученным резиновым поливочным шлангом.

Третий и последний, такой же сухой, как второй, с повязанным на голове наподобие тюрбана шейным платком, носил красный гусарский ментик, невесть как оказавшийся на Дальнем Западе, длинные полотняные штаны и болотные сапоги с огромными шпорами. За поясом торчали пара револьверов и нож из хорошей кингфилдской стали. Главным оружием ему служила двустволка «Кентукки», в руках ее владельца без промаха бившая в цель. Самой главной особенностью его физиономии определенно был широкий рот, как говорится, до ушей. При этом лицо его выражало искреннейшее прямодушие пятилетнего ребенка.

Оба последних гостя гарцевали на утомленных лошадях, которые, похоже, были очень выносливыми и, пожалуй, могли выдержать еще немалые испытания.

Когда трое сели, а хозяин подошел и осведомился, что им нужно, малыш спросил:

— Что у вас есть выпить?

— Бренди, мистер, — ответил ирландец.

— Подайте три стакана, если уж нет ничего получше.

— Что здесь может быть лучше? Или вам шампанское подавай? Не очень-то вы похожи на тех, кто способен его оплатить.

— К сожалению, да, — кивнул человечек, скромно улыбнувшись. — Зато вы, наоборот, выглядите так, будто у вас его не одна тысяча бутылок.

Хозяин молча удалился, принес что заказывали и снова подсел к искателям. Малыш только пригубил бренди, после чего вдруг сплюнул и выплеснул содержимое на землю. Оба его спутника сделали то же самое, а тот, что был в гусарском ментике, растянул рот еще шире и выдал:

— Тьфу, дьявольщина! Бьюсь об заклад, этот ирландский мошенник хочет прикончить нас своим бренди! Что скажешь, Сэм Хокенс?

Старичок кивнул, но добавил:

— Сегодня ему это не удастся — пить не станем! Но с чего это ты вдруг назвал его ирландским мошенником?

— Хм, если кто с первого взгляда не видит, что он ирландец, тот просто болван, как пить дать.

— Совершенно верно. Однако то, что ты сразу его заприметил, очень удивляет меня, хи-хи-хи!

Это «хи-хи-хи!» было каким-то совершенно особенным, можно сказать, почти внутренним смехом, во время которого глазки малыша весело искрились.

— Хочешь сказать, что сегодня я болван? — глаза его спутника округлились.

— Сегодня? Почему сегодня? Всегда! Всегда, Уилл Паркер! Я тебе еще пятнадцать лет назад сказал, что ты гринхорн. Гринхорн, которого свет не видел! Что, не веришь?

— Нет, — прозвучало в ответ и в голосе говорившего не было и намека на то, что оскорбление сколько-нибудь вывело его из себя. — Давно уже нет никакого гринхорна…

— Свежо предание! Пятнадцать лет тебя ничему не научили — ты так и остался тем, кем был раньше, если не ошибаюсь. Не признаешься, значит, что ты все еще гринхорн? Что скажешь насчет тех двенадцати джентльменов, что пялятся на нас во все глаза?

— Ничего хорошего. Видишь, как они посмеиваются? Не над тобой ли, старый Сэм? Ведь на тебя без смеха смотреть-то нельзя!

— Я рад, Уилл Паркер, безумно рад. Это всего лишь одно из моих преимуществ перед тобой. Кто хоть глазком на тебя глянет, сразу расплачется — ведь физию печальнее твоей я в жизни не видел… хи-хи-хи!

Похоже, взаимные упражнения в подшучивании и укорах для Хокенса и Паркера были обычной манерой их общения. В действительности ни один из них никогда не думал о приятеле дурно. Третий гость до сих пор молчал; он подтянул сползшие вниз гамаши, при этом выставив далеко вперед свои длинные ноги, и наконец заговорил с ироничной улыбкой на тощем лице: